Проблематичное инобытие проступает альбиносами, недвижной тревожной тишиной, айсбергами, которые распадаются живыми, агрессивными кусками льда и набрасываются на тяжелые низкие тучи, снегом цвета лепры и неестественными колоритами в туманном почти прозрачном веществе «земле-воды». В отличие от обычного относительного покоя, космические элементы здесь живут интенсивной жизнью. Капитан Гай в необозримой чуждости этих пространств перестает отмечать дни и координаты, ибо сомнамбулическая атмосфера всякий помысел и всякую инициативу растворяет в безразличие. Сие обнаруживается при встрече с дикарями – низкорослыми безобразными людьми с черными зубами. Капитан Гай не обращает на них внимания, потом неожиданно пропадает со шхуной и экипажем – будто все они перешли в другой сон. Артур Гордон Пим и его спутник Питер остаются одни в ужасной ситуации. Им удается убежать от дикарей, но не от голода и жажды. Неожиданно они находят ручей весьма странного вида: «Жидкость струилась лениво и тягуче, словно в простую воду вылили гуммиарабик. Эта вода прозрачная, но не бесцветная, переливалась всеми оттенками пурпурного шелка. И вот почему: вода слоилась, словно распадаясь минеральными венами, и каждая фасета светилась своим колоритом. Лезвие ножа наискось рассекало эти вены, но они тотчас стекались. Если же лезвие аккуратно скользило меж двух вен, они смыкались не сразу.»
Головин интерпретировал и пояснял поэзию и литературу так, как никто и никогда ее не интерпретировал и не пояснял. Его герменевтика включала самые разные жанры – от приключенческих авторов и классики до авангардной поэзии. То, как он читал, само по себе требует досконального изучения. Он обязательно восстанавливал контекст, в котором развертывалось повествование или складывались поэтические образы. Скрупулезно исследовал эпоху, ее нравы и моды, ее стили и конвенции. Если брал в руки одну книгу автора, то обязательно прочитывал все остальные, даже в том случае, если ему произведение не понравилось. Что ж говорить, если понравилось! Поражало, что он тщательно прослеживал и самые неинтересные нити, биографические детали и связи. Но это только начало его подхода, которого за глаза хватило бы на дестяки культурологических школ, учитывая охват его интересов.
Евгений Головин поэтом в абсолютном смысле этого слова. То, что он писал стихи, и то, что эти стихи восхительны, в его случае почти не имеет никакого значения. Головин был бы поэтом, причем поэтом среди поэтов, даже если бы он не написал ни единой строчки. Быть поэтом значит создавать. Но то, что создается, для самого поэта и для сущности поэзии не имеет значения. Произведение, поэма, живет своей жизнью, и настоящего поэта все это больше не интересует. Произведениями интересуются потребители, любители, коллекциониры, все те, кто нуждаются в образце, чтобы его воспроизводить. Поэт свободен от своих произведений, так как он погружен в то пространство, откуда все и происходит. Только тьма имеет значение, тьма и ее друзья – ужас, безумие, отравление, галлюцинации, надлом, боль, нищета, бездомность, несходимость числовых рядов, одним словом свобода. Поэт – тот, кто свободен.
О чем пишет Головин в своей книге? О чем повествует в лекциях? Все не так очевидно. Понятно лишь, что это не эрудиция и не информация… Едва ли он ставит своей целью что-то сообщить, о чем-то рассказать, продемонстрировать свои познания, привлечь внимание к терпким формулам и гипнотическим сюжетам. Сообщения и статьи Головина не имеют ни начала, ни конца, они жестко противятся накопительному принципу – по мере знакомства с ними человек не приобретает, но от чего-то избавляется – такое впечатление, что льдинка нашего «я» начинает пускать весенние капли, рассудок мягко плавится, каденции фраз, образов, цитат, интонаций уводят нас в раскрашенные лабиринты смыслов, ускользающих даже от того, кто увлекает нас за собой… При этом как-то очевидно, что мы сами, наше внимание, наше доверие, наша фасцинация абсолютно не нужны автору. Головин не покупает нас, он проходит мимо, задевая острым черным плащом непонятной, смутной ностальгии – это было бы жестоко, если бы он кривил рот, замечая краем глаза наши мучения, но он пристально смотрит в ином направлении, и это еще более жестоко, по ту сторону всякой жестокости… Он просто нас не видит, и все.
Разбирая мировоззрение язычников, мы, понятно, не обязаны особо учитывать иудейский теизм. Но все же надо отметить: популярность иудейских доктрин расширяется одновременно с безусловным закатом античной патриархальности. В первом веке до н.э. растет пагубная изнеженность воинов и определенная с этим связанная доминация женской красоты. Оседлая и комфортная жизнь не способствует воспитанию военного дворянства. В предложенном Пьером Луи варианте александрийских нравов ни малейшего мужского акцента не чувствуется, напротив: роману довлеет иудейка Хрисида, мечтающая стать воплощенной Афродитой. Роль скульптора Деметрия весьма и весьма постыдна -- он зависит от правительницы Береники и от дикого, святотатственного каприза Хрисиды
